Свирский Григорий - Прощание С Россией
ГРИГОРИЙ СВИРСКИЙ
ПРОЩАНИЕ С РОССИЕЙ
Казалось, я не был близок с людьми, с которыми хотел увидеться,
оставляя Россию. Они присылали мне в день Советской Армии поздравительные
открытки с красными звездами и синими самолетиками. Я отвечал им тем же,
хотя вначале пытался писать обстоятельнее. Как они жили после войны в своих
дальних городах, не знал - не ведал.
И вдруг почувствовал, с каждым днем острее и болезненней, - не смогу
уехать, не простившись с ними. Россия - огромная, а у каждого своя.
К кому я точно не собирался, так это к старшине Цыбульке. Но он всегда
маячил перед глазами. Поэтому придется начать с него.
1. "ПЕРЕД К О М СТОИШЬ?!"
Когда нас, новобранцев-оборванцев, выгрузили из красных вагонов "40
человек и 8 лошадей", невесть где, в глубокий и сырой снег, тут же появилась
власть. Эшелон встречал плотный, бульдожьей крепости человек с кривыми
кавалерийскими ногами и в синей пилотке Военно-воздушных сил. Лицо круглое,
толстощекое, с медным отливом. Глаза косоватые, в общем, не очень
примечательное лицо. Примечательными были, скорее, волосатые кулаки длинных
рук. Толстенные пальцы не были сжаты плотно, и кулаки казались
неправдоподобно огромными, словно таили в себе камень или свинчатку. Почти
весь строй косился на волосатые медные кулаки, которые покачивались где-то
возле колен встречавшего.
- Татарва, что ли? - шепнул мой сосед по строю.
"Татарин" обдернул четко отработанным жестом суконную шинель с
треугольниками и птичками в петлицах, оглядел нас, чуть подавшись вперед,
напружиненный, как перед дракой, и возгласил (на шее надулись жилы)
сорванным голосом:
- Я старшина военной школы Цыбулька!.. Смешочки от-ставить! - И
рявкнул зычно: - Спать будете у двух потрох!
Тут я не удержался, хохотнул. Да и весь строй развеселился. Эшелон
прибыл из Москвы. Народ заводской. И сильно выпивший. В последнюю ночь,
когда услыхали от стрелочника, что дорога Киевская, ветка Гомельская, а
значит, везут не на финскую войну, на радостях не только водку, весь
одеколон развели водой и распили.
- Татарва наша, не иначе, з Полтавы, - определил сосед вполголоса. И
громче, с усмешечкой: - Это как понять, товарищ главный Цыбулька, "у двух
потрох"? Что це таке "у двух потрох"?
- Не потрох, а потрох! - вызверился старшина. - Русского языка не
понимаете!
Строй загоготал, закачался. Наконец постиг: дадут по две кровати на
трех человек. Как хочешь, так и спи!
Старшина Цыбулька двинулся вдоль строя, ударяя подошвами начищенных до
ярого блеска яловых сапог по снегу, и вдруг остановился возле меня.
Выделялся я изо всей гогочущей братии, что ли?
После московской "прожарки" на Красной Пресне, где по четным
прожаривали зеков из Бутырок и Матросской Тишины, а по нечетным -
солдатские эшелоны, после этой адской, со ржавыми крюками на колесах,
"прожарки" нам выдали нашу обувь искореженной, с отвалившимися подошвами,
пальто и ватники измятыми, - я стал таким же новобранцем-оборванцем, как и
все.
Чем привлек внимание?
Старшина Цыбулька вглядывался в мои вытаращенные глаза недолго, секунду
- две, и вдруг закричал дико, устрашающе, медные кулаки "по швам":
- Перед ком стоишь?!
Я очень старался, но так и не сумел изобразить на своей заспанной
физиономии раскаяния и ужаса. Я подумал вдруг о потенциальной мощи языка -
одна измененная гласная, и все как на тарелочке: и образование, и характер,
и самомнение, и чувство неполноценности, в котором старшина не признавался,
наверное, и самому себе.
- Из ниверситета? - почт